Вокруг либерпанка

Ещё в далёком 2005 году, вскоре после появления манифеста либерпанка, makkawity охарактеризовал его так:

«Представим соотношение "демократического" и авторитарного как соотношение интересов государства и личности (причем в большей степени одной отдельно взятой чем их суммы, выраженной гражданским обществом). перекос в одну сторону - тоталитаризм, описанный в большинстве антиутопий + имеем реально работавший вариант в докризисной КНДР. перекос в другую - то, что назвал бы либерпанком и антиутопией данного типа я.»

Прошло время, но жанр как и прежде остаётся несколько неизведанным. Модель перекоса в сторону личности выглядит настолько впечатляющей, что очаровывает даже когда мы пытаемся найти в нём какие-то непривлекательные стороны. Даже более чем недружелюбные киберпанковые миры Гибсона и Стивенсона выглядят трудными, но справедливыми — ведь персонажи сами выбрали свою судьбу и у них как минимум раз в жизни был шанс работать на большую и серьёзную корпорацию.

Сразу оговорю основное отличие моей статьи от исследовательских работ или попыток найти в литературе черты социальных идей нашего времени. Либерпанк мне интересен именно как форма искусства и моя статья адресована тем, кто хочет сам создавать свои миры. Меня интересует не столько устройство мира в вымышленном будущим, сколько из какой каменоломни автор берёт материал и какие ещё дома можно построить из тех же блоков. Поэтому я постараюсь рассматривать не столько отношения между властью и обществом в выдуманном мире, сколько между автором, изображающим мир, и зрителем, который его воспринимает (будь это кинозритель, читатель или играющий в компьютерную игру).

Действие киберпанка всегда происходит в довольно мрачном мире, однако однозначно называть его антиутопией я бы не стал. Антиутопия — это вполне самостоятельный жанр и она оказывает на зрителя вполне самостоятельное эстетическое воздействие, вне зависимости от того, напичкан вымышленный мир техническими новинками или напротив, низведён до уровня каменного века (как в «Гимне» Айн Рэнд или «Deus Irea» Филиппа К. Дика и Роджера Желязны).

Точно так же, как фэнтези ассоциируется у нас с мечами, топотом лошадиных копыт и хрупкими эльфийскими девушками, слово «антиутопия» сразу же вызывает у нас набор привычных картин: унифицированный, казарменный быт, парадные марши, тайная полиция, принудительный коллективизм, полная неуязвимость правящего режима и отважные подпольщики, которые с ним сражаются. Есть и вариант «Матрицы» или «Эквилибрума» с внешне благополучной жизни, которая однако утратила весь свой смысл, стала серой и поставлена на службу зловещей Системе.

Злобный режим антиутопии производит на нас такое сильное впечатление (как и любая громадная машина), что многие даже переносят его на реальный мир. И вот мы слышим про Северную Корею, которая «за счёт чучхе и самоизоляции почти не пострадала от мирового экономического кризиса», и всерьёз опасаемся экспансии со стороны стран-изгоев.

Человек, решивший писать либерпанк, должен, разумеется, провести некоторые предварительные исследования. И по-моему первый вопрос, ответ на который он должен найти, это — «почему я это пишу?»

Вопрос отнюдь не праздный. «1984» Оруэлла считается шедевром антиутопии, многие термины оттуда вошли и в наш язык. Обычно считается, что автор разоблачал в ней ужасы фашизма и коммунизма, современником которых он был и указывает на опасность контроля государства над личности. Но для любого автора важен и другой аспект этой книги. Оруэлл писал её в свои последние годы, но шёл к ней всю предыдущую жизнь. Темы двоемыслия и контроля государства над историей снова и снова повторяются в его статьях и эссе, начиная с того времени, как он воевал добровольцем в Испании. Да и его собственные взгляды могут немало удивить простого диссидента — реальный Джордж Оруэлл голосовал за лейбористов. «Каждая всерьез написанная мною с 1936 года строка прямо или косвенно была против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимал.» («Почему я пишу?», 1947).

Не менее удивительна и картина его времени, даже не нарисованная, а почти что выгравированная в его многочисленных эссе. Как и большинство его современников, он был «в каком-то смысле уэллсовское творение» и вслед за Уэллсом считал, к примеру, что человек, осушивший болота, покоривший океан и поднявшийся в воздух, рано или поздно перестроит на разумной основе и рыночную стихию (эссе «Уэллс, Гитлер и Всемирное государство», 1941). Я представляю, какой шок вызовет у любого младолибертианца, который считает Оруэлла чуть ли не фон Хайеком от художественной литературы, вполне характерная для 30-х годов идея о том, что «переход к централизованной экономике, наблюдаемый в той или иной форме во всех странах, за исключением разве что Соединенных Штатов, сам по себе гарантирует большее равенство между людьми.» («Англичане», 1947) А чуть дальше Оруэлл и вовсе ратует за прогрессивный налог: «Выше определенного предела, четко устанавливаемого по отношению к низшему уровню заработной платы, все доходы должны облагаться аннулирующими их налогами». Главка «Политические воззрения англичан» сообщает: «ни у кого не заставляет чаще биться сердце мысль о национализации Английского банка; с другой же стороны, массы больше не клюют на старые песни о здоровом индивидуализме и священном праве собственности. Никто не верит, что «наверху всем хватит места», да в любом случае большинство и не хочет наверх: оно хочет постоянной работы и честных шансов для своих детей».

Те из последователей фон Хайека, которые несмотря на приведённые отрывки, ещё не включили Оруэлла в свой личный Index Prohibitum, наверняка сделают это, когда прочитают в другом эссе автора пассаж, в котором не пахнет даже кейнсианством:

«Нельзя утверждать, что социализм во всех отношениях лучше капитализма, но несомненно, что в отличие от капитализма он может решать проблемы производства и потребления. В нормальное время капиталистическая экономика не может потребить всё, что производит, так что всегда есть бесполезные излишки (пшеница, сжигаемая в печах, сельдь, выбрасываемая в море и т. д.), и всегда есть безработица. Зато во время войны этой системе трудно произвести всё необходимое: вещь не производится, если никто не рассчитывает получить от нее прибыль.» («Лев и единорог», ч. II, II, 1941)

Тема переписывания истории до такой степени, что правду уже невозможно установить, звучала ещё в книге «Памяти Каталонии» (1938). В 1943 г. он сформулирует эту тему уже с почти афористичной точностью: «Ещё смолоду я убедился, что нет события, о котором правдиво рассказала бы газета, но лишь в Испании я впервые наблюдал, как газеты умудряются освещать происходящее так, что их описания не имеют к фактам ни малейшего касательства, — было бы даже лучше, если бы они откровенно врали. Я читал о крупных сражениях, хотя на деле не прозвучало ни выстрела, и не находил ни строки о боях, когда погибали сотни людей. Я читал о трусости полков, которые в действительности проявили отчаянную храбрость, и о героизме победоносных дивизий, которые находились за километры от передовой, а в Лондоне газеты подхватывали все эти вымыслы...» («Вспоминая войну в Испании», IV)

Двоемыслие — это тоже не просто игра ума или банальная сатира. Двоемыслие было для Оруэлла реальным явлением, и он изучал его очень тщательно (и боялся весьма сильно!). «Особенность тоталитарного государства та, что, контролируя мысль, оно не фиксирует ее на чем-то одном,— пишет он в статье «Литература и тоталитаризм» (1941),— Выдвигаются догмы, не подлежащие обсуждению, однако изменяемые со дня на день. Догмы нужны, поскольку нужно абсолютное повиновение подданных, однако невозможно обойтись без коррективов, диктуемых потребностями политики власть предержащих. Объявив себя непогрешимым, тоталитарное государство вместе с тем отбрасывает само понятие объективной истины. Вот очевидный, самый простой пример: до сентября 1939 года каждому немцу вменялось в обязанность испытывать к русскому большевизму отвращение и ужас, после сентября 1939 года — восторг и страстное сочувствие. Если между Россией и Германией начнется война, а это весьма вероятно в ближайшие несколько лет, с неизбежностью вновь произойдет крутая перемена. Чувства немца, его любовь, его ненависть при необходимости должны моментально обращаться в свою противоположность.»

Если говорить о новоязе, то Оруэлл сталкивался с ним на каждом шагу. «Ясно, однако, что порча языка обусловлена в конечном счете политическими и экономическими причинами, а не просто дурным влиянием того или иного автора.» («Политика и английский язык», 1946). В том же эссе зловещее немецкое Gleichschaltung («насильственное приобщение к господствующей идеологии»; дословно — «равносоединение») упоминается в числе иностранных слов, которые употребляются англичанами даже без перевода.

Неспроста «1984» иногда называют продолжением «Скотного двора», хотя в них нет ни общего мира, ни общих персонажей.

Таким образом, двоемыслие и новояз вовсе не были безликими призраками, которые воплотились в романе. Для автора они были так же реальны, как для Уэлльса за 50 лет до него было реально грядущее торжество человечества над тайнами природы.

Пожалуй, Оруэлл как никто другой понимал, что суть антиутопии — противоречие между тем, что объявляется и тем, что делается на самом деле. Поэтому антиутопия как художественной произведение — это всегда «обманка», а нередко и целая вереница таких «обманок».

Мир Гибсона выглядит утрированной картиной техногенного и несправедливого будущего, но мы принимаем его, потому что наше настоящее тоже техногенно и тоже несправедливо. Мрачные миры Стивенсона и Суэнвика не воспринимаются как «антиутопии». И тем не менее именно антиутопией кажутся нам миры, где живой нерв  основного конфликта произведения растёт прямо внутри  опор и перекрытий. Чтобы обнаружить, в чём дело, герой должен вскрыть оболочку; а для победы нужна тотальная перестройка. И «Машина времени», и «451 по Фаренгейту», и «Пролетая над гнездом кукушки», и романы Филиппа К. Дика объединяет одно — антиутопия включает в себя утопию, парадоксально выворачивая её наизнанку.

Мир антиутопии — это вовсе необязательно Империя Зла, это скорее Империя Лжи. В антиутопии официально все счастливы, а принципы выполняются. Она становится анти- именно за счёт того, что эти принципы давно стали своей противоположенностью.

Уже на первой странице Оруэлл идёт против традиции своего времени, где мир будущего изображался пусть и антиутопичным, но сытым («Машина времени», «Мы», «О дивный новый мир»). Почти нет в книге и фантастических допущений.

Больше всего в «1984» меня впечатляет эпизод с книгой Гольдштейна. На этом месте маски сброшены и читателя охватывает ужас. Мы знали про войну — но оказалось, что она ведётся именно ради войны. Мы встречали в романе много примеров двоемыслия — но только теперь поняли, что именно оно и является основой партийной идеологии. Мы знали о других странах — но оказалось, что они ничем друг от друга не отличаются. Даже если героев не арестуют, бежать им некуда.

Именно этим и привлекает антиутопия. Юный революционер ищет в ней «всей правды о Системе», а любитель парадоксов радует свой ум неожиданным поворотом в заранее оговоренной ситуации. Если бы Морфеус открыл Нео, что агенты правят миром, это было бы неинтересно — мы исходили из этого правила с самых первых эпизодов фильма. Но он открывает Нео, что они создали мир. Очень неожиданный ход!

Всемирное Государство в «Мы», Ангсоц в «1984», Пожарные в «451 по Фаренгейту», Комбинат в «Пролетая над гнездом кукушки», виртуальный мир в «Матрице» не просто злы — они сами себе противоречат. Полное покорение природы внутри человека не поднимают его на вершину могущества, а превращают в автомат, который даже в туалет ходит по расписанию. Ангсоц уничтожает своих граждан для их же блага. Общество лишённое «вредных книжных фантазий» живёт в постоянном неврозе, верит в любую ложь и ничего не воспринимает всерьёз. Комбинат «лечит», превращая здоровых и сложных людей в безликие и злобные механические куклы. Люди гонятся за успехами в мире Матрицы, не подозревая, что никакого мира не было, нет, и не будет.

Антиутопия — это не просто невыносимый мир. Это дом, который выглядит красиво на бумаге, но непригодный ни для жизни, ни для побега. И конфликт идёт всегда между жильцом и домом, а не просто между двумя обитателями. И нередко бывает так, что нарядные обои сползают со стен дома только в середине повествования.

Это видно даже в той «приблизительной антиутопии», которую мы воображали себе в начале статьи. Коммунизм всегда требует свободы — от эксплуатации, от социальной несправедливости, от неравноправия. А наш «приблизительный общественный строй» эксплуатирует, несправедлив и неравноправен так, как никакому фабриканту не снилось! И даже с вводом тотального распределения у нас получается не один класс общества, а два — те, кто распределяет и те, кому.

Если смотреть с этой позиции, то становится ясно, почему либерпанковские антиутопии (пусть даже эта антиутопия служит миру «подложкой») пока ещё настолько зыбкие. Нужно быть Оруэллом, чтобы разглядеть в лавировании нацистской пропаганды принципы двоемыслия, и нужно быть Пелевиным, чтобы собрать из рекламных слоганов, французских философов и учебника рекламы Огилви «Generation П».

Поэтому либеральная антиутопия — это не обязательно бомбардировки, миротворческие контингенты и тоска менеджера над банкой кока-колы. Душевные муки уже во времена Хаксли были слишком тусклыми для миров со всесильной тайной полицией, а рекламные слоганы и потребительское рабство — это не верная примета будущего, а хорошая находка Пелевина.

Антиутопия — это не столько общество, сколько автор. У каждого времени свои сумасшедшие и своё искусство: поэтому в том, что вы сочините, как в зеркале отразится ваш взгляд на мир. Чтобы антиутопия стала по-настоящему либертарианской, мало добавить туда бомб и пепси-колы. Нужно знать, что провозглашает либертарианство, с кем склонно заключать союзы и как ведут себя его настоящие адепты.

Один из фрэндов makkawity как-то заметил, что все по-настоящему смешные анекдоты на религиозные темы сочинили семинаристы. И, наверное, нужно обладать по-настоящему сильным стремлением к свободе и немыслимым даже в либеральных кругах свободомыслием, чтобы увидеть, где свобода вдруг переходит в рабство, право — в бесправие, а законность — в несправедливость.